С Т А Т Ь И.... home: ОБТАЗ и др
 
Валентина Симоновская. «Арье Ротман. Слова любви»

Валентина Симоновская ©

АРЬЕ РОТМАН. СЛОВА ЛЮБВИ

 

Среди лоскутков большого одеяла поэзии, имеющих быть под нашим солнцем, солнцем нулевых, мир Арье Ротмана давно держит автономию среди мелькания разнообразных старых и новых звезд. Автономию, которой удостаивается всё, имеющее непривычные очертания и достаточную твердость, чтобы эти очертания не менять.

В большинстве своем мы живем нынче по муравьиным законам. Из палитры нашего искусства по большей части ушли краски, связывающие творческую личность с глобальными проблемами человечества. Травинка, которую кажется необходимым вот сейчас, сию минуту дотащить до своего муравейника заслоняет нам окружающее. Общество приобретателей – любой ценой. Мы не терпим лузеров. Мы голосуем за мачо и втайне восхищаемся их кровожадностью.

Хотя слово «мы» здесь неуместно. Я, например, не вхожу в это «мы». И мои друзья и знакомые. И многие литераторы, режиссеры и даже политики, которые заговорили о разъедающем душу равнодушии людей друг к другу, о потере чувства добра и зла, о морали, отодвигаемой на задний план даже при решении житейских задач.

Арье Ротман не ходит с флагами, не представляет никакой группы согласных или не согласных, не сажает деревья, не спасает дельфинов.

Но в его стихах главное разрабатываемое чувство – сострадание. Не к отдельной человеку. Сострадание к человечеству в целом. Сострадание всему живому на земле.

Чувство, которое нынче в особом дефиците. Поэтому мне и захотелось обратиться к его творчеству.

Именно из сострадания ко всем нам личность, которая живет в стихах Арье Ротмана, взгромождает на себя ответственность за все дела людские. И даже Божьи. Лучшие его стихи пронизаны заботой не о себе любимом, а обо всех, об обществе, о мире людских проблем.

 

Я покой поколений несу, что устали скитаться.
Погребенья во мне ожидают тела,
тех, чьи души свободны и молят: добраться, добраться
до лона земли, что некогда нас родила.

Я слышу мольбы, и сложить свою ношу готов.
Без горечи вечность отдам, как поклажу возница.
Я с ней свою жизнь пересек, уходя на восток,
где небо скорбящее ждет, чтоб на прах опуститься.

Я покой поколений несу, 2008

 

Откуда у поэта такая дерзость, вернее, такое дерзновение – взять подобный груз на себя?

И вообще, о чем это? Что за ноша? Если это Я способствует душам достигнуть желаемого, почему такая тоска? Мы привыкли к Фетовской интерпретации чувств тех, кто достиг рубежей земли обетованной: сладостные слезы, слезы светлой радости. И в мечты о Парадизе обычно погружаются со светлыми надеждами. Откуда эта тяжесть?

Поэт, драматург, прозаик, переводчик псалмов на современный русский, Арье Ротман в бытность свою петербуржцем вместе с женой Ханой Ротман помогал изучать иврит и основы иудаизма так называемым отказникам, евреям, ожидающим выезда в Израиль, в Страну обетованную. (Одержимость мечтой, образом Страны Ротман описал потом в романе «Рассечение вод».) Видимо, толчок к написанию стихотворения вызван этим периодом жизни. Но тема, естественно, выходит за рамки эпизода. Как у всех больших поэтов, за каждой строчкой выраженного словами стоит сложный подтекст. Главное звено этого подтекста, ставит поэтику Арье Ротмана в особое положение: все свое творчество посвящает Арье Ротман Богу и видит в ней практику Служения. Отсюда в приведенных стихах эти обертоны страдания-счастья, этот объем звучания-гула.

Любовь к Отцу позволяет сыну делать за Отца его работу и наполняет стихи сложной музыкой сложных чувств.

Тема пронзительно комментируется в стихотворении «Исход».

 

Когда соберемся мы в стаи
потянемся небом в Исход,
раздернется твердь и растает,
и бездна под ней расцветет.

Смешные в своих вереницах,
со скарбом родной нищеты,
потянемся клином как птицы,
на зов немудрящей мечты.

И мир как паром на безбрежье
качнется за нами в тоске,
и руки заломит в надежде
повиснув на волоске.

Исход, 2009

 

Наступает момент, когда ты понимаешь – и здесь, и там не об одной стране и не о другой идет речь, это все человечество теряет почву под ногами.

«Смешные в своих вереницах, \со скарбом родной нищеты, \потянемся клином как птицы, \на зов немудрящей мечты»

Строки заполнены чувством единения с каждой душой, нежностью, пониманием, сочувствием к людям. В стих погружаешься как в облако, которое окутывает тебя и расширяет сердце изнутри.

Страдание, тоска по уходящему, с которым соединяет пуповина отчаяния, несбывшиеся мечты и скудость этих мечтаний – все дано здесь во вселенских параметрах. Смерть или переезд – лишь переход в эту страдающую очередь.

За словами возникает нечто параллельное смыслу и параллельное всякой вере. Вера – одна из нот. А в основном звучит что-то, что объемнее человека и его веры.

Поэт слагает из букв и размера отмычку, которой открывает дверцу в какое-то другое пространство. Пространство тихого, при всей огромности, смиренного, окрашенного пониманием, приятия в душу всечеловеческой нищеты.

Это пронзающее объемное видение бытия и человека внутри его, дает возможность поэту оценить все, данное человеку, и передать острое чувство расставания или предчувствие расставания с тем, что дорого.

Только в понимании общности судьбы тонут осуждение и разногласия.
Сладко и больно, тоскливо и – абсурдно радостно: Боже, это написано!
Каждая строка – отпущение, таяние бывших эмоций, прощение-прощание. Фразы будто ускользают, как запах чистого снега, а вот они, есть.

В последней строфе выпущен один слог и во второй стопе пропущено ударение, возникает то, что называется трибрахий. И это очень здорово! Потому что из семи слогов оказываются только два ударных, что создаёт крайнюю неустойчивость, ненадёжность, вот это самое повисание на волоске (замечание литератора И.Днепровой).

Музыка любви в душе, охваченной творческим наваждением, отменяет пространство и время, сметает границы, распространяется на все, что попадает в ее поле. Овцы, собаки, деревья, вода, сама непокрытая, первозданная, выброшенная в страдание Земля, – все вызывает пронзительное чувство любви. И ее сестер Жалости, Сочувствия и Нежности. «Ибо у каждой травы \ есть своя песня, \ и из песен травы /слагается мелодия пастуха».

Как свою, переживает душа, охваченная любовью «зимнюю боль беззащитных окраин», боль перелеска, которому оживать каждую весну («Но вновь насилием весенним \ тянуть и дергать станет жилы \ Господня мука – воскресенье \ не к вечности, а для могилы»).

Здесь не очеловечивание природных явлений, а вживание опаленного сочувствием организма во все, что есть под солнцем.

Поэтика Арье Ротмана, как и многое вокруг нас, менялась вместе со временем, постепенно уходя от автобиографичности и сюжетности, приобретая все большую метафоричность. Есть у него стихи, которые не только включают в себя метафоры, но сами по себе являются метафорами. Внутренний образ поэтического высказывания в них несет в себе сравнение, но не в общепринятом понимании. Это, скорее, иносказание.

 

Как легко плыть по тебе, Тхия,
река многих отчаяний.
Научившаяся течь вверх по склонам,
к снеговым вершинам устремляющаяся в пору таяний,
о, река, задень меня рукавом зеленым!

Утром, обласканным Божьей рукой,
мы увидим как время, устыженное прошлым,
снимет испачканные одежды
и нагим поплывет текущей в небо рекой
вверх, верх,
туда, где вершины гор белы как надежды.

Тхия, 2005

 

Если читающий знает, что значит «Тхия», тогда образ реки, стремящейся вверх, абрис Любви, освобожденной от пут плоти, непреложно обретет еще одно имя – Возрождение. Любовь здесь – сама душа, наполненная чувством, плывущая к очищению, к божественной свободе.

Этот внутренний мотив проникает в тебя мгновенно. Невероятная река, текущая в небо, подхватывает, включает в свою субстанцию, вызывает восторг сопереживания. Главный образ диктует движение твоих эмоций – «вверх, верх, \ туда, где вершины гор белы как надежды». Ощущаешь, что тяжесть исчезает и ты вливаешься во Всегда, в поток Времени и Любви.

Собственно, мотивов в лирическом потоке два – сладостный заплыв в желание (пик музыкальной темы: «о, река, задень меня рукавом зеленым!») в первой строфе и во второй – прозрачный холодок очищения («и нагим поплывет текущей в небо рекой»). Оба мотива усложнены чувством тоски, почти никогда не покидающей интонацию высказываний Арье Ротмана, подкреплены напевным, завораживающим ритмом.

Как сказал бы художник, – это не фигуративное произведение, это абстракция. Музыкант добавил бы – это музыка любви.

Переведенные им обращения людей к Богу тоже дышат любовью.

 

Господь мой пастырь,
чего мне боле?
Он уложит меня на разнотравьях пышных,
на пастбищах привольных.
К водам блаженным меня приведет
текущим неслышно,
струящимся безмолвно.
А оступлюсь в грязи –
душу мою Он вспомнит,
и возвратит на праведные стези.
Ради имени Своего
раскаяние мне пошлет Всевышний.

Если ущельем тьмы проляжет мой путь,
не убоюсь зла: ведь Ты со мною.
Как же пойду дорогой иною?
Жезл Твой и посох Твой не дадут свернуть.
Мои ненавистники смерти злее,
А Ты
пир мне устроил перед лицом врагов,
к ярости их
главу мою умастил елеем.

Чашу жизни моей наполнил Ты до краев,
Милость Твоя со мной повсюду.
Ибо под кровлей Твоей обрел я кров,
И до скончания дней
в доме Твоем пребуду.

Псалом 23

 

Любовь заполняет, переполняет поэтическую вселенную Арье Ротмана, выплескивается за границы ее. Чувство, как правило, настолько широко и кипуче, что его хватает на двоих. Как некая материя, ткань, пелена, оно окутывает помышления лирического персонажа.

Но есть стихи и стихи. Одни воспевают чувство, которое перерастает самое себя, поют ему осанну, поднимают на высоту явления, как «Тхия». Другие, казалось бы, рассказывают о конкретных случаях, как «Шимшон». Но и здесь главное действующее лицо – не Шимшон. И не Далила. Это Любовь, управляющая чувствами человека. Притом имеющая свой характер.

Ощущая свою силу, эта любовь готова уступать, как Гулливер, боящийся навредить своим маленьким сторожам. Эта любовь не добыча, а дар.

В результате Он, со всей своей брутальностью и кипением плоти, – всегда проситель, вечно ведомый Ею, такой по-детски хрупкой и такой ускользающей.

 

Я искупал бы тебя в огне
волос.
благословенной насытил силой.
О, возлюбленная,
Я меду тебе принес,
будь опять моею,
Далила.

Тебе ведомо – быть по утру беде,
бесстыдница кости тонкой,
чьи сосцы
запутались в моей броде,
словно два ягненка.

Я хочу, чтобы твой голосок до утра их звал,
нежный,
как у ребенка.
Под твоею рукой умирает страх.
Зрачки загораются изумрудом.
Диким медом,
вспыхивающим на губах,
напои меня
из ледяного сосуда.

Ночь пройдет,
ты опять предашь,
как уже не раз предавала.
Миррою
ложе тебе умащает страж
пыточного подвала.

О Далила!
До предрассветных птиц
я бы пас тебя в кудрях сада,
посохом
опаляющих ночь зарниц
раз за разом
загоняя беглянку в стадо.

Шимшон,199

 

Персонажи и коллизии их столкновений в стихах часто имеют библейский модуль. Но он – лишь помощник при возведении храма, лишь стропила, на которые опирается купол чувств. Зов Шимшона наполнен эмоциями современного человека, бесконечно одинокого, даже в любви. Шимшон понимает, что будет предан, готов к этому, его любовь сильнее отчаяния, она даже окрашена сочувствием к заведомой вероломности возлюбленной. Такая интерпретация канона делает мифических героев живыми и близкими. А чувства любви и страдания, понятные нам сегодня, получают прописку в вечности.

Любовь и Страдание в его стихах существуют рядом. Какая-то вселенская боль заполняет строки. «Мцука. Почти мука, только без свободного полногласия, а сдавленная, неудовлетворенная, прижатая. Это и есть смысл этого слова – тесная, мучительная беда» – определил это чувство Арье Ротман.

Мцука. Вот что дано ощущать человеку, когда на него среди несовершенной действительности накатывает божественная болезнь творчества.

 

Солнце, безжалостное к старым,
мстит за юных,
уже убитых. Равнина пышет человеческим паром.
Пот высыхает на горах ядовитых.
А младенцы,
сожженные в чреве Ваала,
приучены к зною
воспитателем,
Сатаною.

Старики плачут.
Их слезы
скатываются с перевала,
козьими катышками
по кручам скачут.
С рожденья
отданные Молоху,
старики
жару переносят плохо.
Левиты в кондиционированной цирюльне
выбривают когенам виски.
За окнами
бессильное солнце июня
кричит от тоски.
Школьницы украшают Астрату
к празднику урожая.

… В атласе мира,
на самой маленькой карте,
я нашел государство
из которого семь лет уезжаю.

Солнце, 1995

 

Сочувствие всем страдающим, заключенным в невыносимые капсулы судьбы, окрашивает воссозданный в строках стихов своего рода наземный круг Ада. Здесь на сковороде мучений все – и старые, и молодые. Объективная картина жизни людей опрокинута в эмоцию мучительного непонимания причин существующего положения вещей.

Последняя строфа – отголосок личных страданий, которым посвящены многие плачи-размышления Арье Ротмана. Два города, две страны, два имени борются в его душе за первенство, за библейское первородство. Арье Ротманом он стал, обретя в качестве родины Израиль. Так получают другое имя посвятившие себя Богу. Игорь Белов и первые опубликованные стихи, поставленная пьеса остались в России. Охватывающее Арье Ротмана ощущение взвешенности, неприкаянности души, ищущей землю обетованную, вырастает в образ, скроенный для многих и многих.

 

Обзавелся я прошлым, как телом,
а земли для души не сыскал –
что я с каменным солнцем не делал,
и куда небеса не таскал.

У изножия лествицы горней,
в изголовье сомкнувшихся скал,
хлеб видений вкушал я – но черный,
и на камень вино расплескал.

Отдавал я наследство за кровлю,
и оплакивать мертвых не смел.
Обзавелся я прошлым, как кровью,
но для тела земли не имел.

Обзавелся я прошлым, 1997 г.

 

Эта тема из тех, что разбивают сердца, как говорили в старину. И поэт снова и снова возвращается к ней.

 

Так редко случается осень,
что путаешь месяц.
Песок паутину заносит
библейский.
Как глину босая природа
нас месит,
но был виноград в этой ступе
когда-то.
Как глупо молиться на север,
как глупо,
там прошлое наше, там Питер
проклятый.
На севере Храм.
И мы молимся Храму на Питер.
Всё свято.
Там осень случается часто,
там лужи,
и Бог, что уже никому там
не нужен.

Так редко случается осень, 2011

 

С годами в стихах Арье Ротмана все больше размышлений о месте человека в мироздании. Нелепое устройство людского сообщества, судьбы людей порой заставляют поэта пересматривать свои отношения с Богом. Ведь он уверен, что каждое существо, которое рождается и умирает, радуется и горюет, в конечном счете претерпевает то, что дает ему Бог. Приходит осознание, что жизнь, в которую входят, чтобы быть счастливыми, оказывается несчастной, забытой Богом.

 

В кабале ли у Господа человек?
в мире урок отбывает, наймит?
Поденщик ли, ждущий платы дневной?
Взалкавший сумерек раб, коего зной томит?
Ночи мучений – все именье мое,
тщету новолуний обрел я в удел.
Думал, ложась в тоске: когда поднимусь?
в тягостной тьме истомился
глаза на зарю проглядел.
Плоть мою гнойную прах червивый покрыл,
кожа бугривая слизь поганую точит.
Дни как ткацкий челнок, уходя, снуют –
нить надежды моей размотать, искончить.

Из Йова, 2011

 

Поэт недоумевает – почему мир, слепленный руками Бога столь жесток: «Господи, за какие провины?» Иногда он готов обвинять в этом себя, людей. И сочувствует Создателю.

 

По утрам
своей бесприютности учит меня Господь.
Зачем Ему столько муки?
Невыносимо.
Небо – Его пустыня, которой не обороть.
А я только страх,
не из книг постигающий мудрость вселенской разлуки.

Тусклое небо неугасимо.
Что там движется с грохотом?
Не смотри в пустыню каменных туч.
Лучше не знать, что там окаменело.
Может быть это древний, ставший скрижалью луч
продолжает свой путь
как комета зла,
или сердце, выпавшее из тела.

Есть ли место хуже
чем земля, где живут порочные старики?

– Эй, это мы, люди!
Слышишь, Господь?
Это мы
сделали Твое небо таким.

Такое небо, .2011

 

Но в моменты наплыва жалости к «испорченным и грешным святым», в горе и печали поэт решается на упрек Всевышнему.

 

В темноте переложу слабые ангельские предметы,
светящиеся от нежности друг к другу.
Света стыдятся они,
ведь это слова любви
испорченных и грешных святых,
слова упрека,
а не молитвы.

Они говорят:
все сотворенные находят жалость у человека –
пес со сломанной лапой,
ворон с перебитым крылом,
дерево, засыхающее от зноя,
больной злак.

Человек собирает вокруг себя беззащитных,
учит сущее миру,
мечтает о времени,
когда лев и ягненок возлягут рядом.
Даже ангелов человек учит милосердию,
но только не Бога.

Они враждуют с давних пор –
отец и сын,
любящий и любимый.
Мир – колыбель их извечных ссор,
поэтому смерть в нем жестока,
а жизнь едва выносима.

Но я прошу только об одном:
не уноси свою боль в угол паутин,
не укладывай в сор тлена,
не пеленай рядном,
пыльным как изнанка картин,
не стягивай в тюк, придавливая коленом.

Человеческую боль надо расстилать на солнце,
чтобы она кричала.
Это ее стыдиться должны небеса.
Мир заброшен ими как поле,
что от ужаса одичало.
Пусть же лицо их разрубит
кровавая полоса.

В темноте переложу, 2001

 

Такая молитва на самом деле, практически, бунт, продиктованный сочувствием к страданиям всего сущего. Трудно воспринимать мир столь одичалым и покинутым Богом. Трудно признаваться в своей боли. Но памятуя, что, по понятиям евреев, Сын Бога – не тот, привычный в христианском мире синоним Иисуса Христа, а каждый созданный Богом человек, поэт берет на себя право указать Отцу на его ошибки. И поэтому смеет взять на себя ответственность за все, происходящее с человечеством.

Это требует большой веры. И в себя тоже.

 

Желанных помнят,
потому
создай себя уходом.
Так станешь вечной твердью,
небосводом,
пространством каменным и временем тягучим,
оставленных создай, покинув их,
дай счастье быть,
но сам себя не мучай.

Там пребывай, где сущее – ничто,
не дайся нам, возлюбленный седин,
взят из земли страданьем и мечтой,
брат человек
как брат Господь –
один.

Творец, 2011

 

Войдя в мир его стихов, чувствуешь себя быком, впряженным в плуг. Пласты лирической массы, которую надо поднять, густы, эмоция сложна, в ней целый жгут противостоящих друг другу оттенков. В ряде стихов мыслечувство запрятано глубоко и вызывается на поверхность лишь ключом-названием («Тхия»). Душа мается, и нет прямых слов, чтоб это выразить. Только «невнятное водопьяное овчее слово» может открыть состояние.

Стихотворение, как говорилось выше, часто оказывается сплошной метафорой, но это не прием, а способ высказывания: главное лежит в подтексте.

 

У библейских овец многорунных,
пьющих время из долгих корыт,
шерстяные запутались струны
оттого что рыдали навзрыд.

С ними тучными пойлами гнева
нахлебался я в овчей стране,
в жаркой гуще навозного хлева
блеял с будущим наедине.

Видно не было стона иного,
и досталось невнятное мне
водопьяное овчее слово
в долгорунной чужой вышине.

У библейских овец, 2006

 

Поэтика Арье Ротмана столь же своеобычна, как и темы, разрабатываемые им. Ритм – словно поступь человека, идущего по песку. Каждый шаг – преодоление. Не от того ли стихи тяготеют к афористичности («живые мнят, а мертвые внимают»). В строфе часто заключаются противоположные ощущения, почти оксюмороны («Я от жары иудейской продрог»), призванные высечь искру понимания не только душой, но и кожей.

Выбор слов приближает стихи к псалмам: «когда лев и ягненок возлягут рядом», «горек мох на камне межевом», «поительница стад», «рядно пелены», «Наш сон во прахе/ помнит прикосновение Божьего гнева». Это делает содержание их значительным. Но, конечно, подтекст можно ставить любой – от социально-политического, через исторический, до любовного. Поэт дает набор слов, разнобой их создает картину внутреннего видения, которую он пытается восстановить для нас. Образы наполнены глубоким, высшим смыслом (Овцы, пьющие время из долгих корыт).

Нелегка работа по созданию мыслеобраза, мыслечувства. Мысль, выстраданная, становится чувственной. И весомой – не только значительной, но и обладающей ощутимой тяжестью, тяжелостью. Как она, не теряя весомости, по мере высказывания может оказаться разреженной, как воздух в горах, превратиться в утонченную, сложную мелодию?

Не знаю. Но внутри этих неоднозначных, объемных, живых, не абстрактных, теплых, образов – трепещет, томится наш? его? духовный мир, окрашенный страданием.

Когда-то Державин учил свою государыню истинному искусству быть правительницей смертных. Он внушал ей, что монарх должен видеть своей задачей заботу о благе подопечных. «Блаженство смертным проливаешь» – заклинал он.

И Ротман учит Бога сочувствовать людям, не оставлять без внимания их мольбы.

 

Мечту людей
не впитывает сухая твердь
сжимающая горло любому.

Как слезу без упрека
не спеши ее со щеки стереть –
мечта ни о чем не просит
и всегда одинока.

Мечта людей мне ведома,
когда милосердие погружает в сон
(никто не зол сам с собой, засыпая).

Я слышу ее
как дальний-предальний звон
давно оставленных маят.

Сестра ее тайная детскость.
Она сухое дерево,
машущее последней не спиленной веткой.

Мечта людей, 2010

 

Боль от трезвого осознания пропасти между тем, «кем мы могли бы быть» и «тем, кто мы есть», и бунт против невозможности осуществить творческие потенции особенно ярко выражен в стихотворении из цикла «Возвращение памяти». Весь цикл воспринимается в качестве горького вызова, адресованного Создателю.

 

Последнее, что дано убить –
зов, обращенный к трепету,
чью весть
невозможно ни высказать, ни расслышать –
слово тех, кем мы могли бы быть
к тем, кто мы есть,
звучащее тем отчетливее, чем тише.

Мы теплимся на сквозняке миров,
под куполом,
где дух свистит, исходя из цирка,
и шевелимся,
сданные в гардероб,
откуда нас черт выменивает на бирки.

Последнее, что дано убить 2001

 

Что за трепет охватывает творческую личность? По Ротману, это дает о себе знать то, что заложено Богом в душу человека – божественная искра, жаждущая ветра для возжигания огня. Поэт ждет божественного дуновения и разочаровывается, если чувствует себя покинутым.

Поэт говорит здесь «мы», включая себя как чувствующую единицу в людской океан – зазвучавшая капля, вместившая в себя все оттенки стихии – и светлость, и темноту.

Подспудное ощущение несоответствия глубины человеческой души тому, что она выдает на-гора в течение жизни, знакомо каждому. Но чаще всего мы примиряемся с этим. Даже принимаем в качестве закона существования. Наблюдая, например, за развитием ребенка, родители долго счастливы, ожидая от чада особенных успехов. Постепенно ожидания теряют остроту и превращение отпрыска в «неведому зверушку» не вызывает порой даже удивления.

Поэт не может мириться с этим и вздымает над собой стих. Так толпа поднимает тело погибшего, обвиняя небеса в несправедливости. «Последнее, что дано убить» – реквием по несостоявшимся надеждам. Эпикриз божественного промысла: чего ожидать, если мы «теплимся на сквозняке миров», «где дух свистит, исходя из цирка»?

Но это отпевание такое же упертое, как сам поэт, ведь в первой строфе он формулирует нечто, что невозможно сформулировать, и что, как он же утверждает, невозможно уничтожить: «последнее, что дано убить…».

Пусть Вершитель наших судеб и сдал нас в гардероб, пренебрегая нами (возможно и потому, что мы плохо распорядились, плохо слушали тот внутренний зов) и потворствуя играм дьявола, но мне хочется думать, что поэт не зря с казал: «мы шевелимся». Пока шевелимся, – с нами оно, то, «последнее»

Ритмическое построение стихотворения работает на надежду: это акцентный стих. Ударными становятся первые слоги в начале строк у ключевых слов. Что ломает самый пессимистический из размеров – анапест, заложенный в основе стихотворения. Он исчезает под напором гнева (замечено литератором И.Днепровой ).

Интересно сравнить этот текст со стихотворением Виктора Кривулина «Он берет». Тема, как будто, похожая: нечто мешает осуществляться высокому в нашей душе. Но вся вина в тексте Кривулина вынесена наружу, возложена на трудные обстоятельства, душа же сохраняет дар (свет) в любых условиях. У Ротмана сквозь обвинение проливается чувство вины. Как полагается творческому человеку нового времени, его проблемы лежат в глубинах его сознания и ощущений.

Трудно человеку, осознающему и свою избранность – и невозможность осуществления задач, возложенных на себя. Его тексты это монологи личности, разрываемой разновекторными переживаниями.
 

Хватит ли нам глубины всех зрачков?
Бог весть.
Но ты дотянись, колодец мой, дотянись,
до сладкой или горькой воды – не знаю, что там?
О, только не то, что здесь!
Колодец погашенных взоров,
шествие плакальщиков, тянущееся вниз
каждый – целовать свой прах.
Дотянемся наконец до сладости или горечи обнажений.
Говорят, звезды видно оттуда,
как плавают на кострах
в водах огненных своих отражений.
Дотянись же, колодец,
глубина всех зрачков в тебе,
жажды ее не счесть.
Познаем
зачем было столько безответных движений
жалчайшей жизни
– а как иначе
мы могли прожить ее здесь?

Дотянись, 2010

 

Внутренние метания отражаются на построении стиха.

На обрывистости обращений – к себе ли, к людской общности, к тому, что скрывается в глубине колодца?

На оценке – своих? всеобщих? божественных? неких, у которых имени нет? – усилий пойти навстречу…

На смысловых координатах – верх или низ, сладость или горечь, необходимость или волеизъявление, отрицание или одобрение?

Одно только безоговорочно – ТЯГА: а как иначе /мы могли прожить…?

Несмотря на ламентации, и поэт, и его alter ego , преданы Богу. Выполнив обет перевести ВСЕ псалмы, он, продолжая свой труд переводчика замыслов Творца, взгромоздил на себя переложение «Йова». Трудное дело, но он продолжает его, верный обету и Богу из своего любимого псалма.

 

Господи Боже!
Исполнена славы Твоей земля.
Чаша небес трепещет в Твоих ладонях.
Уста младенцев псалом о Тебе гулят:
«Он злодеев из дольнего мира изгонит».

Вижу Твои небеса, творенье искусных перстов,
звезды и месяц, из небытия вызванные Тобою.
Кто же тебе человек,
что Ты помнить о нем готов,
кто он Тебе, чтобы Ты
знался с его судьбою?

Мало ему Ты недодал до Вышних Сил,
короновал и овеял красою Божьей.
Над деяньем десницы Своей его воцарил,
все созданья земные
сделал ему подножьем.

Блеющих и мычащих Ты в руку его доверил,
странников моря, рыб, что ловятся с корабля,
птицу небесную и полевого зверя.
Господи Боже!
Исполнена славы Твоей земля.

Псалом 8

 

Его стихи приносят душе искомую, ничем не замутненную муку разделенного страдания-радости и будят память о самом главном. Изначальном.

Ведь образ выводит событие (вернее, движение души по поводу некоего события) за рамки момента и тем самым отправляет на некий Высший Суд. Читатель стихов Арье Ротмана – лишь соглядатай высказывания, не адресат.

Но каждый должен помнить, что ему было дано многое. Блеющих и мычащих Ты в руку его доверил, / странников моря, рыб, что ловятся с корабля, / птицу небесную и полевого зверя.

И вина каждого неизбывна.

Понимаем ли мы свою ответственность? Нет, не понимаем. Земля погибает от деяний наших, а мы занимаемся разборками между собой и приватизированием того, о чем не заботимся. Людское в нас сужается, теряются чувства, заложенные древними канонами, чему-то механическому отдаем мы свою духовную суть. Однажды мы пожалеем об этом, но не поздно ли будет?
 
 

 

 

обтаз arts. .

статьи. .

проза. .

стихи. .

музыка. .

графика. .

живопись. .

анимация. .

фотография. .

други - е. .

по-сети-тель. .

контакты. .

ОБТАЗ / OBTAZ band. .

_____________. .
николай симоновский. .

Люминографическое общество Санкт-Петербурга ..
IFA - Санкт-Петербургский Творческий Союз художников ..
Творческое объединение Митьки ..
ЦВЗ Манеж, СПб ..
Современное искусство Санкт-Петербурга ..
арт-центр Борей ..
Матисс-клуб, СПб ..
Государственный музей городской скульптуры. Новый выставочный зал ..
Галерея Art re.FLEX ..
галерея Арт-объект ..
Музей современного искусства Эрарта ..
Русский музей ..
Новый музей современного искусства на Васильевском ..
Галерея «С.П.А.С.» ..
Галерея «Контракт рисовальщика» ..
Всероссийский музей А.С.Пушкина ..
Библиотека им. В.В.Маяковского ..
Арт-отель Trezzini ..
Венские вечера на Малой Морской ..
ARTINDEX online gallery: painting, graphics, photography, design, architecture ..
Арт-клуб Книги и кофе СПб ..
ВАВИЛОН.Современная русская литература ..
Пушкинский Дом (Институт русской литературы, СПб ..
Музей Ахматовой в Фонтанном доме СПб ..
Музей-квартира Достоевского СПб ..
Музей Вдадимира Набокова, СПб ..
Журнал Зинзивер ..
Издательство Вита Нова ..
Санкт-Петербургский Дом писателя ..
..

back top next ..